пребывание в Советском Союзе, в частности. «У каждого имеются свои предубеждения, – объяснила она. – И твоим собеседникам непременно надобно услышать от тебя то, что укладывается в их представления – не важно, истинные или ложные. Для одних, если я не рисую им портрет России как страны негодяев, я сама тут же становлюсь проклятой комми. Для других, если я не представляю её образчиком благородного эксперимента, я тут же оказываюсь русофобкой»{805}.

Её опасения подобного рода вполне подтвердились в 1952 году, когда она предстала в качестве свидетельницы перед Специальным комитетом Палаты представителей Конгресса США по расследованию Катынского расстрела. Вопреки экстремальному давлению со стороны конгрессменов, требовавших от неё дать признательные показания по предъявленному обвинению в преднамеренном сокрытии факта предумышленного массового убийства Советами польских офицеров, Кэти непоколебимо стояла на своём и показала под присягой, что включила в свой отчёт лишь то, что видела воочию и о чём ей было доподлинно известно в то время. Теперь, признала она, действительно появились новые неопровержимые доказательства учинённых там Советами зверских расправ. После слушаний она никогда более к этой теме не возвращалась{806}. Такая сдержанность вполне согласовывалась с присущей Кэти склонностью раскладывать свою жизнь на безотносительные друг к другу части. Она предпочитала просто смотреть мимо всего не имеющего отношения к её текущей жизненной ситуации, тем более не копаться в былых неприятностях и двигаться дальше. Вот и о своих достижениях при отце Кэти не распространялась, и даже её собственные сыновья знали только, что в годы войны их мать служила в Лондоне и в Москве. Редко-редко, однако, что-то вдруг проблескивало перед их взором из её прошлой жизни, как, например, когда она вдруг желала сыновьям «спокойной ночи» по-русски{807}. До самой её смерти в 2011 году на девяносто четвертом году жизни сын Дэвид даже не подозревал о существовании обнаруженной им затем бесценной связки писем в глубине её одёжного шкафа. Там хранилась вся переписка военных лет между Кэти и её сестрой. Эти письма позволили сыновьям совершенно по-новому взглянуть на свою мать и по достоинству оценить, насколько очаровательной и бесподобной женщиной она была{808}.

Хотя тесной дружбы на всю жизнь у Кэти ни с Анной Рузвельт, ни с Сарой Черчилль не сложилось, между Гарриманами и Черчиллями всё время сохранялся один неизбежный центр взаимного притяжения в лице весьма значимой для обоих семейств фигуры, а именно – Памелы. В 1971 году, через тридцать лет после знакомства, судьба вновь свела Аверелла с Памелой на званом ужине в столице у издателя Washington Post Кэй Грэм. Перед этим они не виделись много лет. Аверелл годом ранее овдовел. Памела же за послевоенные годы успела после развода с Рэндольфом и множества романов выйти замуж за американца – бродвейского продюсера Лиланда Хейворда, – но тот совсем недавно умер. Хотя Памеле теперь был пятьдесят один год, а Авереллу под восемьдесят, им обоим вдруг показалось, будто и дня не прошло с того рокового вечера в Лондоне под падающими бомбами. Роман между ними закрутился с новой силой – и в том же году они поженились.

Так бывшая лучшая подруга Кэти сделалась её мачехой. Хотя до открытой вражды дело не дошло, отношения между бывшими подругами явно разладились после выхода Памелы замуж за отца Кэти. Памела, конечно, и сама выросла в сельской местности у себя в Англии, но пристрастия Гарриманов к спартанской простоте Ардена понять не могла. Но главным яблоком раздора, конечно, стал сам Аверелл, поскольку постоянное присутствие Памелы практически лишило Кэти живого общения наедине с отцом{809}. Эта новая тенденция во взаимоотношениях двух женщин развивалась весьма динамично и вскоре вылилась в показательный эпизод на второе или третье после свадьбы Рождество, когда Аверелл с Памелой прибыли на ланч в отдельно стоящий в Ардене коттедж Кэти и Стэнли. Кэти как раз сервировала стол кое-какими hors d’oeuvres[92], и тут в столовую, унюхав запах любимого pâté[93], заскочила одна из огромной своры её любимых борзых. Сиганув прямо на стол, собака мигом слизнула этот pâté с блюда. Кэти, демонстрируя молниеносную реакцию, извернулась, схватила воришку за шкирку и вырвала деликатес из её зубастой пасти. Затем, водрузив одним ловким движением pâté обратно на сервировочную тарелку, Кэти обернулась к Памеле и спросила: «Не желаешь ли теперь и ты отведать нашего изысканного французского pâté?» С тех пор, заглядывая к Кэти на ланч, Памела никак не могла избавиться от подозрительного отношения к предлагаемым ей там угощениям{810}.

Аверелл же продолжал обожать Памелу до конца своих дней. Она помогала ему ощущать себя всё таким же молодым в душе. Они прожили вместе пятнадцать долгих и счастливых лет, но, когда Аверелл скончался в 1986 году на девяносто пятом году жизни, осадок остался противоречивый. Отметив для себя, что обе его дочери и без наследства были дамами вполне обеспеченными, всё-таки нельзя не признать странноватым его решение завещать всё своё состояние вдове. Сама же Памела к тому времени, давно получив американское гражданство, успела стать заметной силой в Демократической партии в роли ключевого сборщика пожертвований. В 1993 году президент Клинтон назначил её послом США во Франции. Но Памела с её неизбывной привычкой ни в чём себе не отказывать, склонностью к расточительству и неумением грамотно инвестировать быстро пустила по ветру значительную часть колоссального состояния Аверелла. Будучи всё-таки членами семейного трастового фонда Гарриманов, Кэти и её сестра Мэри даже подали против Памелы судебный иск, обвинив в растратах, но всё в итоге обошлось мирным соглашением. В феврале 1997 года у Памелы прямо в плавательном бассейне парижского отеля «Ритц» случилось кровоизлияние в мозг, и на следующий день она скончалась, не приходя в сознание. В своё завещание она включила два примечательных пункта. Во-первых, Памела окончательно отписала натюрморт «Розы»[94] кисти Винсента ван Гога, приобретенный Авереллом в 1930 году во время медового месяца с Мари, в дар Национальной галерее искусств в Вашингтоне. А во-вторых, всё, что к тому времени осталось от состояния Гарриманов, завещала своему единственному ребенку Уинстону С. Черчиллю II и его семье.

Кажущаяся внезапность смерти Рузвельта и последовавший переход к послевоенным реалиям забросили Анну на совершенно незнакомую ей территорию. За свою взрослую жизнь она успела свыкнуться с бессменным доминированием отца на сцене штата Нью-Йорк, а затем и на национальной и международной арене, и это определяло склад её личности. А теперь – с кем или чем ей было себя отождествлять? По возвращении в Сиэтл Анна с Джоном надеялись возобновить работу в Seattle Post-Intelligencer, но вскоре выяснилось, что у владельца газеты Уильяма Рэндольфа Херста вакансий для них не находится. Это раньше они были дочерью и зятем президента страны, а теперь сделались парой пусть и грамотных, но рядовых граждан без выдающихся редакторских талантов или опыта журналистских расследований. Газета в их услугах не нуждалась.

Анна и Джон решили рискнуть и попытаться выстрелить самостоятельно. Запуск новой газеты с нуля им был не по карману, и они стали присматриваться к выставляемым на продажу. Приглядев, наконец, выходящий в штате Аризона бесплатный рекламный еженедельник Phoenix Shopping News, они при финансовой поддержке богатых и влиятельных друзей-демократов приобрели его, переименовали в Arizona Times, объявили ежедневной газетой – и практически сразу столкнулись с трудностями. Во-первых, они затеяли демократически-ориентированную газету в городе и штате, тяготеющим к республиканцам. Во-вторых, у купленной ими газеты отсутствовала собственная типография, и им пришлось вложить неимоверные по их меркам деньги в полиграфическое оборудование{811}. Проблемы усугублялись ещё и тем, что внезапно для Бёттигеров выяснилось, что в США наблюдается острый дефицит типографской